Олимпиада по шизике

До сих пор не могу понять одной-единственной вещи: я действительно такая дура, или это у меня временное помешательство? Позор джунглям, я решила 2 задачи из четырех!!!!!!!!!!!!!!!!!!!! Какой ужас, нет, и какого фига меня вообще понесло на эту "Открытую олимпиаду технического лицея №165 по физике имени Талгата Мусабаева"?!!!! Ну куда мне с моими куриными мозгами решать олимпиадные задачи, если я не могу даже получит пятерку за семестр?! Дура! Дура!! Дура!!!



Ну ладно, оставим эмоции, рассказываю по порядку. Для начала меня взбесило то, что троллейбус ехал до школы целый час и я чуть не опоздала. Прискакала за 5 минут. Слава богу, что олимпиада, как выяснилось, начиналась в полдесятого. Передергалась я, конечно, капитально, даже слова гимна вспомнить не смогла. Стояла и типа пела. Потом нас по кабинетам развели, рассадили, раздали задания... Первые полчаса из четырех положеных я просто пялилась в листочек без малейшего намека на мысль, как это решать. Точнее я и не думала даже. Утром маме стало очень плохо, я думала вообще никуда не ходить... Мамуня отправила на олимпиаду. И вот все это время я совершенно безуспешно боролась с идиотскими мыслями, которые всегда лезут в голову, когда не надо.



Потом все-таки собрала мозги в кучу, надо решать. Решила без проблем две задачи. Третью неправильно. У всех остальных совершенно другой ответ. Народ мне пытался дать переписать, но я послала всех далеко и надолго, чуть не разревелась и сбежала сдавать это хренов листочек. Ну, естественно, никакого анализа я туда не писала, никаких доказательств, ни-че-го! В итоге даже не четвертое место. Убейте меня кто-нибудь, дубину стеоросовую!

---

Новая знакомая

Иду сегодня на остановку, смотрю сидит на земле девушка. Уже собралась пройти мимо (мало ли полупьяных девиц на улицах встречается) как дошло, что девушка одета довольно-таки прилично, не замызганая, не откровенная шлюха... Дай, думаю, подойду. Ну подошла. Бедная вся заплаканная, тушь по щекам, тени размазались, кулачками все это еще больше по лицу развозит... Аж жалко стало. Девушка, говорю, что с вами? Она на меня глазки подняла и сунула что-то в руку. Смотрю. Очки. Разбитые вдребезги. Начинает доходить. "Я без очков вообще ничего не вижу, шагу не могу ступить, у меня просто ужасное зрение, я вот вас вижу, как в тумане!" И все это со слезами. Ну, я первым делом довела ее до какой-то лавочки, посадила, успокоила, попросила рассказать, что произошно.



Оказалось, что бедную Наташу кто-то толкнул, пробегая мимо, она не удержалась, поскользнулась, упала, очки разбились и все. Ну, что делать, спросила, где живет, проводила до дому. Ее очаровательная мамаша напоила меня чаем, а потом они долго рассыпались в благодарностях. И с какой радости интересно? Я ж ничего такого особого и не сделала! Ну и ладно.



В общем, телефонами обменялись, надеюсь будем поддерживать отношения.

---

Группа 8.1 как она есть

Не, люблю я все-таки свой класс!!!! Хоть о высоком говорить не хотят (свинюшки маленькие!), но люди, в общем-то хорошие. Сегодя вот на РТ вместе с Игорем паяли и вели оживленную беседу про Толкиена и ВК. Время от времени включалась Аришка (которая ни фильм не смотрела, ни книжку не читала, но Алую книгу западных приколов знает практически наизусть. Правда честно призналась, что не понимает, в чем здесь прикол, на что дружная компания бывших толкиенистов посоветовала прочитать книжку), Татаренко (первый выпердрежник и идиот класса, у него папа физик. Не спрашивайте, что я имею в виу под "папа физик", этот вопрос требует отдельного поста), Ярослав, Димтус, Богданыч (поднимал глазоньки от томика Перумова) и Морозова, которая сказала только одну фразу "Мда, сильно интернет меняет людей!".



Радиотехник (придурок) пытался на нас орать, стучать кулаками по столу, угрожать двойками и докладной директору, но ваша покорная слуга (занимавшаяся варварским расплавлением школьной канифоли вместо того, чтобы делать эту чертову плату) чистым и доверчивым взглядом глядя в глаза Придурка сказала "Николай Иванович, мы ведь выполняем работу...", на что Придурок буркнул "Еще б вы ее не выпОлняли" (да, да, да, ударение было поставлено именно так) и потепал к себе в подсобку.



В общем, миленько так поболтали. Потом пришла Макпалка (завуч по учебной части, в два раза ниже любого нашего пацана) и начала наезжать на тех, кто не был в бассейне. Ну, мы сами на нее наехали, типа если это обязательный урок, то почему мы должны переться через полгорода своим ходом. Она нам вы большие уже. О, что тут было!!!! "Да, а вот когда был Осенний бал, так мы маленькие, а как в бассейн ездить, так сразу большие!" Бедняжка не нашлась, что сказать, просто собрала дневники и ушла. А нам даже двойки не поставили... Бееееее!



На алгебре хотели повесить на дверь табличку "Осторожно, глючим" (контрольная была просто сумасшедшая, даже Пятачок 3 получил). Побоялись директора. Потом дружно и всем классом придумывали таблички на кабинеты. Вот что у нас получилось.



Биология "Сходим с ума, просьба не мешать"

Алгебра, геометрия "Вы не волнуйтесь, Елена Евгеньевна нас не убьет"

История "Проверка домашних заданий. Если не сделали, можно не идти"

География "Колумб, был, конечно, хороший человек, но какого черта он открыл эту мерзкую Америку? Сдавали бы на 5 зачетов меньше..."

Медицинский кабинет "Если вам нужна помощь, помогите себе САМИ!"

Кабинет директора "Иных уж нет, а те далече..."

Кабинет английского "Мы разговариваем. Да, все сразу. Да, на двух языках. Но что вы еще хотите от гениальных детей?!"

Казахский "Жизнь хороша... Когда ты выучил пересказ"

Русский, литра "Опасная зона. Вредно для здоровья"

Физкультурный зал "Почтим память пропустивших в бассейн минутой молчания"

Радиотехника практика "Мы паяли, мы паяли, наши пальчики устали"

"Некоторые курят травку, а мы с канифоли балдеем"

Радиотехника теория "Не, мы не Декартовы координаты повторяем, просто играем в морской бой"

"Что за белиберду диктует этот старый придурок в очках?!"

Химия "Пурген, говорите? А можно мы у вас баночку фенолфталеина свиснем?"

Физика "Кушать хотим!" (мы в столовую дежурить всегда уходим именно с физики, в смысле физика вседа четвертым уроком. По этому поводу Е. В. Всегда возмущается)



На физре сегодня достали училку. Полурока ржали сами не знаем над чем. Но было весело. А она не оценила, сказала, что докладную напишет... Вот бывают же люди без чувства юмора!

---

Дорога.

Почта моя глючит просто искючительно, поэтому всех, кто изъявлял желание прочитать "Дорогу" прошу в комменты. Так проще будет.

---

Олди

* * *





Ажурная сталь калитки открылась плавно, с предупредительностью вышколенного лакея, пропуская доктора на территорию пансионата, когда стрелки часов показывали без четверти восемь. Он не любил опаздывать, хотя вполне мог себе это позволить. Слишком раздражала необязательность многих людей; слово “многих” было здесь ключевым. Чересчур многих. Кивнув охраннику, он проследовал по дорожке к главному корпусу. Под ногами похрустывал мелкий гравий, притворяясь первым снегом декабря. Этот звук нравился доктору, рождая в душе умиротворение: зиму, искры сугробов и одиночество до самого горизонта. Парк, образцово-аккуратный и оттого слегка бесчувственный, пустовал, лишь усиливая впечатление, — пациенты ужинали в столовой. Пюре с рыбой. Морс из клюквы. Солнце ворочалось за зданием, чаша спутниковой антенны, подсвеченная закатом, казалась обретенным Граалем; светлая днем, зелень деревьев и газонов сейчас выглядела строгой и молчаливо-торжественной, словно убранство кафедрального собора.



Тишина.



Расслабленный хруст гравия под рифлеными подошвами туфель.



Покой. Безмятежность.



Доктор любил вечера в пансионате. Они были созвучны его состоянию, как доминантсептаккорд в гармоническом ля-миноре. Суета напилась транквилизаторов, спешка дремлет, торопливость скончалась, не оставив наследников. Никто не докучает досужими разговорами, назойливостью вопросов, равнодушием деловых комментариев... Чуть заметно вздохнув, доктор толкнул застекленную дверь. В коридоре за дверью, слева, пост внутренней охраны. Ритуал бессмысленных приветствий. Ничего, это ненадолго. Он привык.



Охранники наперебой поздоровались. Один из них с улыбкой вручил доктору письмо. Лист бумаги в заранее распечатанном конверте. Это просил передать “Омар” с тысячей поклонов в адрес уважаемого визиря. Взяв бумагу, доктор опустил глаза.



Я откинулся с зоны — и сразу в кабак.

У меня есть резоны явиться в кабак —

Не могу же напиться я в библиотеке?!

Вот пропьюсь до кальсон — и покину кабак...



Спасибо, сказал доктор просиявшему охраннику. Сложил письмо вчетверо, спрятал в карман брюк и направился к лестнице на второй этаж, где находился его кабинет. Его крепость. Келья. Башня из слоновой кости. Мимоходом подумалось, что четверостиший “Омара” набралось уже порядком. Хватит на маленькую книжечку. Еще бы найти хорошего художника, способного стилизовать графику соответствующим образом. И издать. Могло бы выйти оригинально: бестселлер года “Пацан Хайям”. Подать эту идею родственникам? Мысль оказалась кислой на вкус. Доктор поспешил скомкать ее и брезгливо швырнуть в корзину для мусора.



Поднимаясь по лестнице, он краем уха слушал разговор охраны, тут же забывшей о нем. Кто-то мрачно доказывал, что от здешней работы у самого папы Римского мозги закипят. Ехал, значит, сюда на метро, и вдруг осознал: в вагоне сидят манекены. Пластиковые. Только он — живой, и то под вопросом. Поезд мчится без остановок, станции мелькают осенней листвой: красные, желтые, зеленые. Зажмурился с перепугу, а тут: “Двери закрываются! Следующая станция — “Проспект...” И баба с кошелкой из-за спины булькает: “Вы на следующей сходите? Сходите или нет?!” Если б не дежурство, непременно б водки нарезался... Дальше доктор слушать не стал. Еще один кандидат на постоянную прописку в пансионате. Хотя нет, охранника здесь не пропишут. Другой, знаете ли, контингент. Всплыл в памяти последний визит к внуку. Внука он навещал регулярно, дважды в год. Первые полчаса даже находил небезынтересным общение с малознакомым двадцатилетним парнем. Словно с разбегу окунался в бассейн, где жизнь сводилась к голубой воде дисплея: разбегающиеся круги “окошек”, заплывы текстовых сообщений, тотализатор баннеров... Внука доктор уважал. Он всю жизнь уважал людей, увлеченных чем-то до самозабвения, до помешательства (пациентов доктор тоже уважал), и было приятно, что внук — один из таких. Доктор даже подсел к монитору, чего обычно не делал. Слова, слова, слова... Чат, сказал внук. Приветствия без радушия, шутки без начинки, сленг ради сленга — доктор пришел в восторг, понимая, что более бессмысленного занятия он не смог бы себе представить, даже раскалив воображение добела. Одиночество, доведенное до экстаза публичной мастурбацией. Лишь странная, назойливо повторяющаяся реплика особо привлекла внимание. Издалека, из глубин резонирующей паутины некто кричал, надрывая электронные связки: “Где вы?! Отзовитесь! Лю-ю-юди-и-и!!!” Но его все игнорировали. В ответ на вопрос внук пожал плечами. Псих какой-то. Или вообще робот. Мэйла своего не дает, ай-пишка не отслеживается: небось, через левый прокси заходит. Ты, деда, брось, тут бреда хватает, всякие “чмоки”, “трям-ки”, “здрямки”... А в равнодушие экрана продолжал биться, истекая отчаянием и безнадегой, сумасшедший призыв: “Люди! Где вы?! Лю-ю-юди-и-и! ” — но никто не желал замечать, слушать, слышать...





Кому-то было по-настоящему одиноко. Кому-то было плохо. Кто-то хотел к людям. А доктор с удовольствием поменялся бы с ним местами.



Орехом на зубах белки щелкнул ключ в замке. Кожаное кресло с изменяемой геометрией, сделанное по спецзаказу, приняло доктора в свои объятья. Некоторое время он устраивался поудобнее, ища расслабления. Закинул руки за голову; закрыл глаза. Однако желанный покой гулял внизу, не спеша подняться на второй этаж. Перед внутренним взглядом маячило лицо пациента: манекен с неоконченным гримом. Чего-то не хватало.



Чего?



Он просидел в кресле минут двадцать. Открыл глаза. Вяло, без интереса, перелистал бумаги в папке. Встал. Подошел к окну, раздвинув тяжелые шторы. В отблесках угасающего дня мелькнула некая соринка, раздражая зрение. Доктор вгляделся, щурясь сквозь стекла очков, которые забыл сменить.



Верно. Очки. Совершенно забыл. Или наоборот, вовремя вспомнил?



Пальцы, окунувшись в боковой карман, нащупали шершавый пластик футляра. Ему хотелось убрать соринку (так мама в детстве языком вынимала ресничку, попавшую в глаз...) раньше, чем окончательно стемнеет. Но не предаваться же из-за сиюминутного желания унизительной спешке? Доктор включил настольную лампу, бережно извлек из футляра очки, чья оправа отливала бронзой. Придирчиво рассмотрел на просвет. Подышал на стекло. Аккуратно протер специальной фланелькой, хотя на сияющих стеклах не было ни пылинки, ни пятнышка. Спрятал старые очки в футляр, а футляр — в карман пиджака. Выключил лампу. Посидел десять секунд без движения, заново привыкая к полумраку.



И лишь тогда торжественно водрузил новые очки на нос.



О, сладостное ощущение перемен! Когда реальность потягивается во сне, неуловимо сдвигаясь всего на долю градуса. Но этого достаточно, чтобы все предстало в совершенно ином свете. Новый ракурс — и из бытия исчезает бессмысленность, пустота, обыденность ритма. Плоская монохромная картинка наливается красками, обретает глубину, объем, значение и скрытый смысл. Жизнь возвращает себе утерянный в суете вкус.



Доктор подошел к окну. На сей раз ему не пришлось всматриваться — соринка, выпав из глаза, сразу наполнилась конкретикой, несмотря на черничный кисель сумерек.



Старуха.



Та самая, что приходила два дня назад.



Мелкое движение внизу, на краю зрения, под самыми окнами, на миг отвлекло его от наблюдения за поздней гостьей. Что-то перемещалось меж клумб и кустов, оставляя за собой качающиеся стебли и листья. Доберман-сторож? Но существо вступило в желтый прямоугольник света, падавший из окна первого этажа, замешкалось — и доктор увидел. Маленький, не более полуметра ростом, големчик. Казалось, он был слеплен из чего попало: местами на тельце отблескивал металл, топорщились волокна древесины, бок покрывала белая эмаль, осыпаясь чешуйками... Доктор задумался: как он ухитрился все это рассмотреть со второго этажа, в неверном освещении?



Наверное, благодаря смене очков...



Големчик шустро рванул дальше, выскочил из световой клетки и пропал. Кажется, следом промчался еще один, но доктор опоздал его разглядеть. Недаром пациент утверждал, что не может их догнать. Надо полистать литературу по типичным фобиям. Освежить в памяти симптомы индуцированных психозов.



Тихо улыбаясь своим мыслям, доктор вышел из кабинета.



Палата пациента, любителя лепить “големчиков”, располагалась в левом крыле первого этажа. Шаги гулко тревожили стерильную тишину коридора: ужин закончен, больных развели по комнатам, а ложились здесь рано. В основном, контингент в пансионате подобрался тихий, самодостаточный. Перед дверью палаты номер восемь доктор немного постоял. Собственно, от самой двери осталось чуть больше половины. Словно большой пес с пастью, набитой акульими клыками, взял да и откусил кусок двери вместе с замком. Как бутерброд с маслом. Вернее, не с маслом, а с белой эмалью.



Или иначе: не откусил, а в три движения зачерпнул горстями, будто глину.



Доктор толкнул останки двери, входя. Пациент был здесь. Сидел на полу, привалясь спиной к кровати с оторванной спинкой. Левая ножка также отсутствовала. Рядом — на стене, в полу — виднелись отчетливые углубления со следами пальцев.



— Добрый вечер, доктор.



— Добрый вечер.



— Я обещал сказать вам, когда соберусь домой. Я говорю. Я собрался. Вы идете со мной?



Доктор оглянулся. Позади него в дверях переминалось с ноги на ногу пять големчиков весьма неприятного вида. Каменный, деревянный, два цементных с примесью линолеума, один — цельнометаллический. В комнату протолкались еще двое, волоча груду одежды. Рубашка, брюки... Брюки показались доктору знакомыми. Такую форму носят охранники пансионата.



— Вы идете, доктор?



— Иду.



— Тогда подождите, я переоденусь. Спасибо. С вами получится лучше. Легче.



Зачем он согласился? Боится?! — нет, не боится.



Это все очки.



Новые старые очки.



И страстное желание узнать: чего не хватало в лице пациента, когда грим ложился на мертвую плоть манекена?!



— Пойдемте, доктор. Бабка ждет. Остальные тоже собираются. Нам пора.



Големчики умчались вперед. Дверь черного хода, обычно запертая в это время, оказалась приоткрытой. По дороге им никто не встретился. Темный парк ласково шелестел, расступаясь. Оба добермана лежали у ограды, преданно глядя в глаза стоявшей за решеткой старухи. Свита Бабки присутствовала, слегка ревнуя: дворняга, кошки, воробьи. На фоне ярких звезд мелькнули силуэты летучих мышей. Доктор покосился на пациента: тот шел, с трудом отрывая от земли ноги. Тайная сила тянула его назад, прочь от ограды, прочь от Бабки. Последняя вросла в землю, и лишь ветер играл с подолом цветастого платья. Она тоже сопротивлялась. По-своему.



Наконец пациент уперся в незримую стену. Остановился. С видимым усилием поднял взгляд на старуху.



— Кто это?



— Доктор.



— Он уходит с нами?



— Да.



— Хорошо.



— Хорошо. Забор?



— Я помогу. Сейчас...



Худые, дряблые руки потянулись вперед, просочились меж витыми прутьями ограды. Доберманы, как загипнотизированные, качнулись навстречу. Дворняга встрепенулась, тщетно пытаясь просунуть морду в вензель. Руки, перевитые набухшими венами, с внезапной нежностью потрепали по холкам огромных псов. Легко придвинули одного к другому, вдавливая, сминая, делая целым! Двухголовое существо отдавалось изменениям, блаженно повизгивая от удовольствия. Вот обе головы слились воедино, собака-гигант стала еще больше, а старуха продолжала усердно трудиться. Под ее умелыми пальцами дворняга вытянулась в лохматую сосиску с короткими лапами, без усилий проскользнула сквозь решетку и влилась в общую плоть. Так струя воды вливается в бассейн, исчезая без следа... Почти без следа. У нового существа едва заметно изменилась форма морды, окрас стал более светлым, прорезался хвост колечком.



За дворнягой с блаженным мурлыканьем последовали кошки, сделав морду существа более плоской и добавив телу упругой грации. Потом настал черед воробьев и дюжины невесть откуда взявшихся крыс. С неба упала троица летучих мышей — у Бабки все шло в дело. Она работала уверенно, не задумываясь. Химера была уже размером с добрую лошадь. Восхищенно косила на старуху круглым птичьим глазом, виляла хвостом, в нетерпении рыла землю лапами — когтистыми и перепончатыми.



— Готово! Садитесь, доктор, не бойтесь. И ты садись.



Доктор никогда не ездил на лошади. Не говоря уже о поездке на химере. Бабкин монстр припал к земле, давая людям возможность забраться на спину, запустить пальцы в густую шерсть. Доктор ощутил себя частью химеры, частью безумия, слепленного из Бабки, ограды, пациента, дышащего в затылок...



Доктору было хорошо. Впервые за много лет.



— Давай!



Мощное тело взвилось в воздух. Крылья у зверя (зверика?) отсутствовали, но если это нельзя было назвать полетом, то доктор мог лишь развести руками. Нет. Развести руками не мог — упал бы. Внизу лениво, как во сне, проплыла трехметровая ограда с оскалом зубцов, шляпка старухи, аккуратно подметенный тротуар, мусорные баки...



Сильный толчок.



— Слезайте. Дальше пешком пойдете.



Слезать не хотелось, но он подчинился. И пациент — тоже. Старуха же, игнорируя собственное “пешком”, взобралась на спину довольно заурчавшего зверика.



— Куда теперь?



— Под кудыкину землю. Поездец вывезет. Обещал.



— Тогда нам туда.



Доктор махнул рукой в сторону ближайшей станции метро, до которой было отсюда минут пять ходьбы. Бабка и пациент переглянулись, с сомнением покачали головами — и старуха указала совсем в другую сторону.



Спорить доктор не стал.



Они шли по улице, прямо по проезжей части, мало-помалу ускоряя шаг. Зверик со старухой тек вперед мягкими прыжками, раздвигая реальность, просачиваясь насквозь, творя вокруг себя сизый туман и купаясь в его прядях. Вскоре доктор заметил, что к ним присоединяются новые спутники. Субтильный юноша в драповом пальто, одетый явно не по сезону; толстуха, оправлявшая клеенчатый передник в крупный горох, будто ее силой оторвали от кухонной плиты. Усач-военный в форме с погонами старшины. Еще две или три фигуры маячили позади, не приближаясь, но и не отставая. Город тем временем вскипал забытым на огне чайником. Знакомые улицы бесстыже лгали, свиваясь в клубок, норовя заморочить, сбить со следа. Асфальт хватал людей за ноги, отращивая смоляные пальцы. Фонари гасли при их приближении. Один взорвался лиловым облаком, засыпав тротуар жарким хрустом осколков. Дома наваливались сверху черными провалами окон. Над головами завывал ветер, вырвавшись из сотен, тысяч, мириадов динамиков и телевизоров, позади нарастал вой и рев: хищник не желал выпускать добычу, идя по пятам. Вот-вот настигнет.



Вокруг, вкрадчиво начавшись со случайных прохожих, каруселью завертелась человеческая метель. Час пик, митинги протеста, демонстрации в защиту, День пива, толчея за билетами на модного певца; ожидание фейерверка, спрессовывающее зрителей в шевелящийся монолит, народные гуляния, муравейники ярмарок, кишащие продавцами и покупателями, чемпионаты по футболу, изрыгавшие болельщиков с флажками в руках, базары и рынки, толкучки и дешевые распродажи, — дети пытались играть с големчиками, норовя оторвать руки и ноги, кто-то лез на трибуну, соблазняя перспективой роста валового продукта, а кто-то лез на зверика, желая покататься, отовсюду совали пластиковые бокалы с пивом, рекламки “Гербалайфа”, предлагали похудеть за три дня, обещали крещение и обрезание, визит к экстрасенсу, листовое железо, работу на дому, эмиграцию в Канаду, субсидии, кредиты и турне по Средиземному морю, выигранное в шоу-акции “Не дай себе засохнуть” — растворяя, перемалывая, лишая сил, всасывая обратно жирными губами, вытянутыми в трубочку...



— На месте стой, раз-два! Р-р-равняйсь! Смир-р-рна! Равнение на середину!



Бас Старшины гулкими раскатами отразился от стен, кинувшихся наутек, рассекая людское море надвое, — и ближайшая улица вздрогнула мокрым псом, стряхнув толпу обитателей в переулки. Замерла, вытянулась звенящей струной. Фонари ярко вспыхнули, освещая дорогу: прямую, как летящая к цели стрела. Дома отдали честь, ветер захлебнулся строевым приветствием. Впереди ровной цепью бежали големчики, поддерживая раненых собратьев: авангард, готовый в случае чего первым вступить в бой.



— Бего-о-ом марш!!!



На бегу доктор оглянулся. Город за спиной вспучивался стройками и ремонтами, асфальт, трескаясь, проседал, здания отращивали мансарды и гроздья гаражей, спеша перекрыть проход траншеями, латая рану швами водопроводных и газовых труб, отрезая собственных наемников, которые в увлечении погони чуть не превратились из ловчих в беглецов; и рев за спиной стал глуше, отступив, но не исчезнув до конца.



Новая нотка пробилась в реве.



— Лю-ю-юди! Где вы все?! Лю-ю-юди! Отзовитесь! Я хочу остаться с вами! Я не хочу назад! Лю-ю-юди-и-и!..



Механический, словно из репродуктора, голос усилился, возникая отовсюду. Ударил, дрогнул, откатился назад и затих в отдалении.



— Кажется, у него получилось...



— Разлом! Я вижу разлом!



— Не отставать! Подтянись!.. Есть ли у меня жетоны, думал доктор. Наличие жетонов казалось очень важным. Он был уверен в этом. Есть!



— Вот, возьмите... У меня много. На всех хватит!



— Спасибо...



— Вот еще... карточка!



— От лица службы выношу вам благодарность!



Турникет. Эскалатор. На платформе — вожделенная пустота. Поезд ждет у перрона, нервно распахнув двери и приплясывая на рельсах.



— Скорее!



— Я успею, успею!..



— Осторожно, двери закрываются. Следующая станция...



Названия станции он не расслышал. Поезд рванул с места в карьер, так что пассажиры едва успели схватиться за поручни. Состав мгновенно набрал скорость. Наконец восстановив равновесие, доктор с любопытством оглядел вагон. Все его спутники были здесь. Но доктор смотрел не на них, стоящих. А на тех, кто занимал сиденья в вагоне.



Манекены. Голые манекены с едва намеченными лицами блестели розовым пластиком. Сколько работы! Сколько любимой работы, которую предстоит сделать. Теперь у него будет на это время. У него-будет много времени...



Состав ощутимо тряхнуло на стыке. Свет в вагоне мигнул, погас, вновь вспыхнул, неуверенно мерцая. Навалилась волна дурноты.



— Держитесь, доктор!



— Держитесь!



— Осталось совсем чуть-чуть...



— Граждане пассажиры, просим сохранять спокойствие...



Отпустило. Тяжесть в груди исчезла, сердце забилось ровнее, и вместе с пульсом ровнее пошел поезд. В глазах посветлело — лампы вспыхнули в полный накал.



— Ура!



— Прорвались!..



— Конечная станция. Граждане пассажиры, просьба освободить вагоны...



Двери с шипением разошлись, и доктор, не чувствуя под собой ног, шагнул на освещенный перрон.



— Приехали?



— Да.



— Домой?



Эскалатор двигался очень медленно, словно огромное, благожелательное существо бережно несло доктора на ладони к выходу. Спиной он чувствовал, как рассредоточиваются на ступеньках его спутники. Дальше. Еще дальше друг от друга. Разделяясь прядями волос под гребнем. Вместо кулака — пальцы. Время и место, когда необходимо быть вместе, исчезли; подступало время и место одиночества, ибо ты всегда одинок. В этом залог твоего настоящего существования. Доктор поморщился, отгоняя глупые, шаблонные, тамошние мысли. Надо учиться думать по-другому. Надо учиться не думать.



Внизу, в тишине платформы, до сих пор ждал поезд. Медля уехать, скрыться в тоннеле. Жарко зевала распахнутая пасть вагона. Десятка три манекенов приглашали доктора вернуться. И доктор чувствовал: останься он в метро, Поездец примет его с благосклонностью, ибо они никогда не встретятся лицом к лицу. Впрочем, можно быть уверенным: в каждом из вагонов доктор найдет сухие румяна и “тоналку”, крепэ и монтюры для париков, гумоз, поролон и марлю для толщинок. Манекены звали к себе, ни в коем случае не настаивая и не торопя. Вернуться? Или вернуться по-настоящему: спуститься на платформу, сесть в вагон и отрицательно помотать головой? Дав знак Поездецу: отвези обратно.



Отвезет.



Без сопротивления и уговоров.



Эскалатор кончился. По-прежнему не оборачиваясь, доктор прошел к стеклянным дверям, толкнул их, оказавшись в подземном переходе. Бетон, пустые лотки, где сквозняк торговал шепотом; снова лестница. Вверх, вверх. Город был пуст, как лотки в переходе. Кинотеатр, кафе. Магазин подержанной одежды, переговорный пункт, ателье. Пустые, пустые, пустые... Наконец-то. Доктор потянулся и взял из доверчивой пустоты — взгляд. Сделанный из пластика, взгляд безучастно лежал на ладони, насквозь в пыли и скуке. Не задумываясь, что он делает, доктор принялся разминать взгляд в пальцах. “Гусиные лапки” в уголках глаз: от частого смеха. Горстка искр. Затененность густых, чуть седеющих бровей. Понимание. Усталость. Тени: мудрые, темные. Пальцы двигались ловко и умело. Все, пора отпускать на волю.



Взгляд, подхваченный ветром, взлетел в осень.



Поплыл вдоль улицы, заново осматривая дома и деревья, привыкая к самому себе — старому, новому.



Доктор засмеялся. Они ждали его, только его, его, и больше никого, надеясь, что однажды он придет, потянется и возьмет их для изменения. Воздух кишел ими: улыбки, ухмылки, взгляды, морщины, трепет ноздрей, сонные веки, похожие на створки раковин, кроличий прикус, румянец щек, локон у виска, желваки на скулах. Печаль, радость. Озабоченность. Мертвый пластик, ждущий тепла прикосновения.



Психоз, готовый обернуться прозрением.



Это был его город.



Обернувшись, доктор перестал смеяться. Далеко, выйдя с противоположной стороны перехода, возле решетчатой ограды какого-то учреждения стояли Пациент, Бабка, Старшина... Маленькие, нахохлившиеся. С трудом выдерживая присутствие каждого рядом с собой, — и все-таки не торопясь разойтись. Сейчас они двинутся в разные стороны, но между настоящим “сейчас” и тем “сейчас”, которое случится вот-вот, лежала пропасть.



А над головами людей солнце с луной играли в “квача”.



Шорох подошв отвлек доктора. Рядом с ним, тихонько выйдя из подворотни, маленький старик увлеченно писал на стене мелом. Время от времени вытирая измазанные руки прямо о куртку. Надумав подойти, доктор вдруг почувствовал нежелание. Сближаться со стариком было... противоестественно, что ли? Он просто вгляделся в граффити, оставаясь на месте.



Старею.

Учусь

Вспоминать.



Прежде чем вернуться в свою подворотню, старик внимательно посмотрел на доктора. На взгляд, до сих пор летящий вдоль улицы. Пожевал сухими губами.



— Доктор, — сказал старик, уходя.



И доктор понял, что Называла его назвал.



Но глубоко внизу, на сонной платформе, поезд с манекенами все еще ждал окончательного решения.



Ноябрь 2001 г.

---

Давно, усталый раб, замыслил я побег

Понравился мне этот рассказ не рассказ, этюд не этюд... Короче понравилось. Производит впечатление. Вот, читайте и радуйтесь.



Г. Л. Олди



"Давно, усталый раб, замыслил я побег"



В толпе легко быть одиноким.

Жетон метро — ключ к просветлению.

Спускаюсь вниз.



Ниру Бобовой







— Значит, вы рассчитываете вернуться обратно? Домой?



— Да.



— Когда же, если не секрет?



— Скоро.



— А каким образом вы намерены это сделать?



— Никаким образом. Просто вернусь. Вместе с остальными, кто спал. Я не умею — вместе. Не люблю. Не хочу. Но здесь все наоборот. Здесь иначе не получится. Бабка меня уже нашла. Теперь — скоро.



— Но если у вас дома так хорошо, может быть, вы бы хотели забрать с собой и других людей? Чтобы им тоже стало хорошо?



— Всем?!



— Разумеется. Ведь это замечательно, когда всем хорошо.



— Всех забрать?!



— Не надо нервничать. Допустим, не всех. Например, тех, кто здесь. В пансионате. Как вы думаете, у вас дома им будет лучше?



— Не-а. Им не нужно, чтоб лучше. Было бы нужно, давно б ушли. Сами. Но они остаются. Значит, не хотят. Если дома станет много людей, получится ерунда. Как здесь. Дома каждый — один. А тут — вместе. Не люблю, когда вместе. Когда в месте, в одном месте, толчея. Вы, доктор, тоже — один. Вам тут плохо. Пойдете со мной?



— Спасибо за приглашение. Я подумаю.



— Думать не надо. Надо идти. Или не идти. Если вы пойдете — будет легче. Дойти.



— Хорошо. Скажите мне, когда соберетесь домой.



— Я скажу, доктор. Скоро скажу. Только не надо думать. Пожалуйста...







* * *





Время менять очки, понял доктор.



Очков у него было две пары. Очень похожих: тонкая, невесомая оправа и крупные, слегка вытянутые вниз стекла с весьма почтенными диоптриями, придававшие лицу слегка усталый вид. Стиль “Верблюд, король стрекоз” — так изъяснялась первая жена доктора, она же последняя, ибо после развода, дела давнего и почти забытого, счастливчик отнюдь не торопился впасть в очередное безумие. Но вернемся к очкам. Никакой тонировки, затемнения линз. Простота и солидность. Разве что металл первой оправы отливал сталью, а второй — бронзой. Никто, в сущности, не замечал, что доктор примерно раз в три месяца меняет очки. А и заметили бы, так не придали значения.



Доктор улыбнулся, извлекая запасной футляр.



Значение процесс имел только для него.



К очкам привыкаешь. Как привыкаешь к банальностям, к суете, к иллюзии, самозвано взобравшейся на трон реальности и нацепившей корону на кукиш лысой головы. Идет время; сидит узурпаторша; стоишь ты. Но, однажды всего-навсего сменив пару очков, вдруг понимаешь, что мир изменился, решительно и бесповоротно. Самозванка кубарем слетела с трона, слабые, мягкосердечные банальности сцепились за выживание, по пути мутируя в зубастые, покрытые чешуей аксиомы; суета-беглянка сентиментально обернулась на горящий Содом, превратясь в соляной столб. Расплывчатость бытия, именуемая привычкой, стала бесстыдно резкой, хотя диоптрии одинаковых линз, а также идентичная центровка не давали к этому решительно никакого повода. Местами жизнь вытянулась, местами съежилась, мышью удрав в угол. Боковое зрение обрело дурную манеру исчезать и появляться по собственному усмотрению, словно кокетка-любовница, вынуждая кавалера постоянно коситься в сторону: на месте ли ветреная красотка? Ты резко поворачиваешь голову, ловясь на удочку легкого головокружения; пьян без вина, ты постоянно ищешь повод снять очки и протереть их суконкой. Ты весь в себе, занят собой, и ненадолго забываешь, что вокруг тебя кишит масса совершенно бессмысленных, ненужных тебе людей.



Люди превращаются в объект исследования, чем и должны быть.



Запасной футляр лег в карман пиджака. Вечером, подумал доктор. Я поменяю очки вечером, на работе, оставшись в одиночестве. Зря, что ли, я записал себе на сегодня ночное дежурство. Еще один самообман, жалкая видимость деятельности. Мозговая кость, брошенная псу общества: тружусь, знаете, не щадя сил и здоровья... Впрочем, пес благодушествует возле будки, сытый былыми подачками. Я раскормил его до ожирения. До утраты бдительности. Не появись я в лечебнице неделю или две — в крайнем случае, мне бы пере-. звонили домой, под конец разговора попросив беречь себя. Выдавили бы каплю желтого, пахнущего фура-цилином сочувствия: поймите, дорогой друг, в вашем возрасте... Сердце? Желудок? Ах, депрессия! Тонкая шутка: ясно, ясно, сапожник без сапог... Да, конечно. Выздоравливайте и ни о чем не тревожьтесь.



Очки сменить легко, на некоторое время укрывшись за частоколом новых стекол. Куда трудней сменить имя, банальность из банальностей.



Пес не отдаст любимую кость.



Работа в лечебнице была синекурой. Хорошо оплачиваемым балаганом. Они там все безнадежны, в тысячный раз подумал доктор. За это я их люблю: за отсутствие надежды. За определенность. За витую решетку ограды, зелень газона вокруг шезлонгов, за божественную непогрешимость камер слежения, за присутствие вежливых ангелов-охранников и ворчание двух доберманов, обученных по специальной программе “Привратник”. Я приглашаю их — разумеется, не доберманов и не ангелов! — сесть в кресло или прилечь на диван, я веду с ними беседы, выстроенные по всем правилам; Геркулес, назло мифологии взяв замуж бабочку-Психею, я препарирую гусениц психозов и расчленяю коконы фобий, зная, что борюсь с гидрой, и безнадежно ждать Иолая-факелыцика, который прижжет обрубки шей. С аналогичным рвением я мог бы чесать им пятки. Зато богатые родственнички моих пациентов с удовольствием платят за роскошь небрежно уронить во время банкета или презентации: “Ах, бедный дядюшка! Но вы ведь знаете, он полностью обеспечен! Многие бы продали душу за возможность оказаться на дядюшкином месте! Разумеется, в клинике... верней, в пансионате. У этого, который!., ну, того самого, если вы меня понимаете...” Собеседник, как правило, понимал. Естественный отбор: непонятливых давным-давно отказывались пускать на банкеты и презентации. Умение кивнуть в нужный момент сродни дорогому галстуку. Своего рода визитная карточка. Ведь даже продай непонятливые душу, вырученных денег не хватило бы для оплаты места в клинике, верней, в пансионате, где есть камеры слежения, вежливая охрана, умные доберманы и тот самый доктор, если вы меня понимаете.



“Тем самым” (а заодно “этим, который!”) доктор стал двадцать пять лет назад, после скандального цикла статей “Семьдесят стоянок”, где он увлеченно полемизировал с Джавадом Нурбахшем, рискнувшим открыто выстроить параллели между психоанализом и суфийским обучением. Было чертовски соблазнительно увязать “нафс-и аммару”, то есть душу плотскую, или побуждающую, вечного тирана и контролера мыслей, а также поведения человека, с “suрег-еgо” — системой усвоенных в раннем детстве запретов, не вполне осознаваемых самим человеком. Но одним из главных тезисов “Семидесяти стоянок” было следующее: если психоанализ своей задачей ставит воздействие на человека ненормального с целью возврата его в нормальное состояние, если суфизм (как, впрочем, и дзен) формирует воздействие на психически нормального человека для продвижения его в состояние “человека совершенного” — то, приняв с позиций социума “человека совершенного” за “человека ненормального”, мы замыкаем кольцо, возвращаясь в исходную точку. Подтверждая мысль, доктор с колоссальным трудом добился разрешения присутствовать на занятиях в су-фийских “подготовительных классах”, где психически больных врачевали эзотерическими методами, а излеченных переводили во “внутренний круг” обучения. Местные шейхи сперва мрачно косились на иноверца, но, когда доктор потряс их обильными цитатами из Руми и выдержал трехчасовой “танец дервиша”, оставшись к концу на ногах, даже самые упрямые ортодоксы прониклись уважением к гостю.



Ах, как давно это было...



Тогда доктора еще не раздражало обилие людей вокруг.





* * *





— У вас есть какие-нибудь жалобы?



— Жа... жалобы?



— Ну, может, вас что-то не устраивает, что-нибудь не нравится у нас? Например, кормят плохо. Рассказывайте без стеснения. Я постараюсь вам помочь, если это будет в моих силах.



— Кормят хорошо. Даже лучше, чем дома. У меня. Пюре с рыбой. Морс. Хлеб свежий. Морс нравится. А тут не нравится. Все равно.



— Что именно вам не нравится?



— Все. Люди... Их много. Слишком. От них шум между ушами. И камень не лепится. Ничего не лепится. Даже асфальт. Даже люки. Из люков лепить хорошо, мне нравится. Они такие гулкие получаются. Гулкие и тяжелые. Когда бегут — звону... Только тут они не лепятся. Это от людей. От шума. Наверное.



— Что у вас не лепится, простите?



— Големчики. Их так мамця назвала. Давно. Когда я еще маленький был.



— Хорошо, к вашим големчикам мы еще вернемся. Это очень интересно.



— Правда, вернемся? Вместе с вами, доктор? Вы тоже хотите туда... домой?!



— Полагаю, вы не совсем верно меня поняли. Или я неточно выразился. Я имел в виду: “вернемся в нашем разговоре”. А пока мне бы хотелось узнать поподробнее, что еще вам не нравится?



— Все. Почти все. Люди шуршат. Громко. Всем чего-то надо. Шуршат, шуршат... Зачем? Не люблю шуршать. Не люблю слушать шуршалки. Иногда только. Редко. Или когда големчики булькают.



— Наша беседа вас тоже тяготит?



— Бе-се-да? Тяготит... тяжесть... Нет. Не очень. Вы иначе шуршите, чем другие. Вы говорите. Вы словами делаете. Ну, хотите сделать. А другие просто... бол-та-ют.



— Спасибо на добром слове. Тогда, если не возражаете, давайте продолжим. Итак, что вас еще не устраивает в нашем пансионате, кроме большого количества людей, шума и разговоров?



— В пан-си-о-на-те?.. Да, мне объясняли. У вас тут хорошо. Почти как дома. Големчики не лепятся, а так хорошо. Не трогают. Не пристают: давай пошуршим! Шума меньше. И кормят. Пюре с рыбой. Морс. Клюквенный. Хорошо. Тут люди вместе — снаружи. А внутри — каждый сам по себе. И вы, доктор, сами. И я —



сам. И все. Нравится.



— Значит, вам нравится в пансионате? А снаружи — нет? Скажите, вы бы хотели, чтобы вас выпустили?



— Выпустили? Куда? Домой?! Вы знаете, как туда попасть?!



— Нет, я не знаю, как попасть в то место, о котором вы часто рассказываете и о котором мы еще поговорим подробнее. Но мы могли бы выписать вас на попечение вашего кузена.



— Ку-зе-на?



— Двоюродного брата. Он очень, очень состоятельный человек, у него прекрасный особняк, прислуга...



— Юродный Брат? Не хочу к нему! Не надо. Он будет приставать. Шуршать, шуршать... Просить, чтоб я лепил. Много лепил. Не так, как я хочу. Как люди хотят. Их много, они все хотят, а я один... Только у вас все равно не лепится: люки, стены, асфальт. Нет, не хочу.



— Ну почему же — не лепится? Ваши работы показывали известным искусствоведам: они просто в восторге! У вас, дорогой мой, несомненный талант. Вы прекрасно вылепили скульптурный портрет своей матери — по этому портрету ее смогли идентифицировать, выяснили, кто вы на самом деле, у вас отыскались родственники...



— Род-ствен-ни... Не хочу.к Юродному Брату! Не хочу!



— Успокойтесь, пожалуйста. Не хотите — и не надо. Никто вас насильно к нему не отправит. Если вы предпочитаете остаться в пансионате — милости просим. Я рад, что вам нравится у нас.



— Здесь лучше, чем в городе. Но дома — еще лучшее. Тут у меня лицо хитрое. Притворяется. Я видел. В зеркале. Дома я другой. Правильный. А тут все слишком твердое. Камень твердый. Дерево твердое. Даже люки твердые. Не лепятся. Я сам твердый. День-ночь, день-ночь, днем — солнце, ночью — луна. Скучно. Надо иначе. Мамця любит играть: луна — днем, солнце — ночью. Или вместе. Или чтоб жарко — и вдруг снег. А у вас никто не играется. Разучились, наверное. Затвердели, высохли. Или не хотят. Почему? Город, люди: шур-шур... Один пла-сти-лин мягкий. Лепится. Я помню, это вы мне дали, доктор. Жаль, големчики все равно мертвенькие выходят. Стоят. Молчат. Не бегают. Еду не приносят. Хотя мне еду и так дают. Пюре с рыбой. Морс...



— Да, я помню. Клюквенный морс. Кажется, я понял, что вас не устраивает. Не в нашем пансионате, а вообще... Везде.



— Да, доктор. Здесь — везде. А дома — нет. Дома хорошо. Когда я буду возвращаться, мы можем пойти вместе. Вам понравится: выберете себе два квартала, или три... Вы хотите делать. Словами. Просто у вас плохо получается. Слишком много людей, слишком много слов... А дома — получится!



— У вас дома?



— У нас — дома.



— Спасибо, я подумаю. Когда соберетесь домой, вы ведь меня предупредите?



— Конечно, доктор!



— Вот и славно. Итак, вас здесь многое не устраивает, но, как выяснилось, я вам ничем, к сожалению, помочь не могу.



— Не можете.



— Но, по крайней мере, в пансионате вам лучше, чем за его пределами?



— Да.



— Превосходно. Итак, претензий, жалоб и пожеланий у вас нет?



— Не-а.



— Тогда можем считать, что этот вопрос успешно закрыт. Давайте теперь поговорим о том месте, где вы жили прежде, чем попали сюда. О вашей маме...



— О Мамце.



— Хорошо, о мамце. О големчиках. О других людях — вы упоминали, что они живут там вместе с вами...



— Не вместе. Каждый сам. Не вместе! Иначе, чем здесь. Никто никому не мешает.



— Так уж совсем никто никому никогда не мешает? Совсем-совсем?!



— Ну... бывает. Редко.



— Выходит, и у вас дома не все гладко. Кое-что общее все же есть? Вот с этого и начнем...



Пройдя в ванную, доктор долго, с тщанием умывался. Сменил лезвие на бритвенном станке; не рассчитав усилия, порезался и долго разглядывал пострадавшую скулу в зеркале. Достав из шкафчика бальзам, аккуратно смазал место пореза. Большинство знакомых доктора всегда умывалось в спешке. Можно сказать, на бегу. Впереди маячил обильный сюрпризами день, сотни гомо сапиенсов, близких и далеких, сотрудников, родственников, друзей, врагов и первых встречных ждали, сгорая от нетерпения, мечтая получить возможность столкнуться в вечном круговороте и разлететься, соблюдая лживую строгость орбит. Знакомые доктора спешили внести свою лепту в окружающий хаос, потому и умывались наспех. Границы собственной вселенной, именуемой телом, их интересовали в последнюю очередь, и отнюдь не из самоценности этих границ; они латали кордоны лишь в случае вторжения неприятеля, торопливо выбирая союзников — дантист, хирург, дерматолог...



Насухо вытершись махровым полотенцем, в майке и спортивных штанах, провисших на коленях пузырями, доктор прошел в особый кабинет. Он редко принимал гостей, но сюда не пускал никого, даже в виде исключения. Здесь он отдыхал. Здесь его ждал покой: ряды голов из светло-телесного пластика, выстроенные на полках. В цеху по изготовлению манекенов доктора знали и любили — он всегда щедро оплачивал заказы. Мастера даже предлагали изготовление голов по фотографиям или устным портретам, но доктор неизменно отказывался. Его вполне устраивали изначально безликие создания.



Лица — это была его епархия. “Сегодня мы выбираем лица”. Название повести, автор которой, несомненно, пока был жив, хорошо понимал таких людей, как доктор. А когда перестал жить, то начал понимать еще лучше.



Прежде чем сесть за рабочий стол, доктор посмотрел в угол кабинета, подняв глаза слегка вверх, выше головы рослого человека, и победно улыбнулся. Там, на стене, укрепленный на мощной консоли, располагался телевизор. В этой квартире каждая комната — а их насчитывалось порядочное количество — была оснащена телевизором. И ни один из экранов не загорался вот уже около десяти лет. Это были порнографические гравюры в келье Святого Антония, ананасы и рябчики с трюфелями перед иссохшим аскетом, бутылка коньяка “Ахтамар” напротив “завязавшего” алкоголика. Искус. Легко отказаться, если у тебя вовсе нет предмета искушения. Куда достойнее ежечасно, ежеминутно проходить мимо жаждущего твоей души чудовища, равнодушно окидывая его взглядом. Доктор отказался от телевидения не в дни локального Апокалипсиса, когда Вавилонская блудница рекламы верхом на Звере вторглась в самую плоть любого канала, требуя купить, купить, купить, а если не купить, то заказать в кредит, — о нет, реклама оставляла его равнодушным, раздражая слабо, будто ток крохотной батарейки. Кислый, лимонный привкус на языке, и баста. Но когда редкие фильмы, заслуживающие потраченного на них времени, и еще более редкие передачи стали раскалывать надвое-натрое, словно геологическим молотком, вторжением двухминуток “Горячих фактов”...



Ты расслабился. Ты настроился.



Ты в преддверии катарсиса. И вдруг: “В результате обвала на шахте... ответственность за террористический акт взяла на себя... визит состоится, несмотря на... половодье — разбушевавшаяся стихия унесла...”



У доктора были крепкие нервы. Мерзость крылась в другом. Ища сравнение, он останавливался на од-ном-единственном: находясь в постели с любимой женщиной, на пороге оргазма, ты вдруг обнаруживаешь, что в спальню ворвался сводный хор им. Л. Паваротти, исполнил “Интернационал” и удалился, забыв закрыть за собой дверь. Слишком много людей, думал доктор. Слишком много. Покупают, умирают, совершают поездки, приобретают в рассрочку, взрывают, договариваются — а прутья окружающей клетки делаются толще и крепче. Творец всегда одинок. Шесть миллиардов демиургов? Нонсенс.



Он еще раз улыбнулся и сел за рабочий стол.



Две головы, укрепленные на штативных подставках, ждали прикосновения.



В трельяже — зеркала, окружая стол с трех сторон, придавали ему вид алькова для больных нарциссизмом лилипутов — отражались руки доктора, когда он пододвинул одну из голов ближе. Далее настала очередь коробочек с гримом. Грим он делал сам, по старым рецептам, справедливо не доверяя промышленности. Там тоже слишком много людей. И все промышляют. Их тени для глаз — ложь. Тушь для ресниц — надувательство. Помада — клюквенный сок, марающий краской произнесенные слова. Скрипку Страдивари не сделать на конвейере. Уж лучше потрудиться самому, вкладывая душу и сердце, последнее, что осталось нетронутым в наш век отпечатков пальцев. Доктор обожал цитировать Франца Мая, медика из Гейдельберга, чувствуя на языке вяжущий привкус XVIII века: “Вот безопасный магазин красок, которым актер может без поврежденья здоровья наводить на лицо прелестную красоту и мерзкие хари”.



Очень точно разделено: прелестная красота и мерзкие хари.



Итак, белый грим (вазелин, окись цинка, пчелиный воск, прошлогодний снег). Сухие румяна (мел, кармин, бензойная настойка, смущение девственницы, розовая вода). Краска общего тона (вазелин, окись цинка, киноварь, оранжевая, равнодушие, охра, кадмий, корица, приветствие на бегу, воск). Гумоз для носа. Поролон и марля для толщинок. Чуточку хорошего настроения. Можно начинать.



В лечебнице находились два пациента, которых доктор давным-давно собирался воссоздать у себя на столе, загримировав пластиковые головы. Два любимых пациента. Два фаворита, вызывавшие у доктора чувство внутреннего родства. Двое глашатаев, шептавших триумфатору: “Помни, Цезарь, что и ты смертен!” Первый, в прошлом удачливый бизнесмен, ранее — спортивный функционер, еще ранее — знаменитый борец, вовремя ступивший на сытную стезю криминала, однажды взял в руки дилогию Явдата Ильясова “Заклинатель змей” и “Башня молчания”. Зачем, с какой целью — бог весть. Случайности и нелепости — резервный полк судьбы, поджидающий вас в засаде. Важно другое: прочитав книгу, что называется, от корки до корки (наверняка шевелил при этом губами!), счастливчик отчетливо, выяснил, что он не бизнесмен, функционер и борец, а астроном, математик и поэт. Гиясаддин Абу-л-Фатх Омар Хайям ан-Нишапу-ри собственной персоной, прошу любить и жаловать. Видимо, родственники, взыскующие наследства, и друзья по работе согласились любить, но категорически отказались жаловать, потому что доктор познакомился с “Омаром” через два месяца после злополучного чтения, и с тех пор частенько приглашал бывшего бизнесмена для бесед, отрывая последнего от научных трудов. Трактаты о движении светил путем болевого замка на локоть, равно как и зубодробительные алгебраические экзерсисы, доктора интересовали мало, хотя попечители больного регулярно забирали все его труды, увозя в неизвестном направлении; доктор же, в свою очередь, с удовольствием коллекционировал рубайи пациента, находя в них неизъяснимую прелесть.





Пацаны, я торчу! Мы фильтруем базар,

Нас не вяжут менты и не косит шиза,

Но бугор наверху — еще тот отморозок!

Мне прислали маляву: он всех заказал!..



Из нравоучительного:



Надо жить по понятиям — понял, братан?!

Если ты мне, то я тебе — понял, братан?!

А когда нас судьба разведет на мизинцах —

Ну и за ногу мать ее! Понял, братан?!



Из философического:



Сколько было, пацан, до тебя пацанов,

Сколько будет потом! Вот основа основ:

Отвечаем по-всякому за распальцовку —

И уйдем, догоняя былых паханов...



И так далее. Самое забавное крылось в следующем: “Омар” пребывал в твердой уверенности, что пишет на фарси. Доктора же он полагал своим покровителем, мудрым визирем Низамом-аль-Мулком, изредка умоляя выстроить в пансионате обсерваторию. Загримировать манекен под свихнувшегося борца было для доктора делом чести.



Но сегодня он решил начать с другого, не менее экзотического пациента.





* * *





— ...Иногда Бабкины зверики приходят. Она их делает. Как я — големчиков. Они совсем-совсем живые. А мои големчики — чуточку живые, а две чуточки — так себе. Вроде людей, если их много. Зато зверики булькать не умеют. А големчики булькают. Мне тут у вас показали: те-ле-ви-зор. Он булькает, как мои големчики. Бу-буль! — и пузыри по везде... Еще он показывает. Големчики иногда тоже показывают. “Ответственность за террористический акт взяла на себя!.. Спецотряды подняты по тревоге!” И — бах! бах! Друг в дружку. Потом падают и рассыпаются. Я не люблю, когда они рассыпаются. Жалко. Когда они другое показывают, мне больше нравится. А еще мои големчики бегают. Быстро-быстро. Я их догнать не могу. Они мне еду приносят.



— Откуда приносят?



— Не знаю. Убегают, а потом приносят. Иногда — вкусное. Иногда — так себе. Но я все равно ем.



— А другим кто еду приносит? Мамце вашей, Бабке? Остальным?



— Не знаю. Бабке — зверики, наверное. А Мамця сама берет.



— Вы ее не спрашивали: где?



— Не-а...



— Вам это что, не интересно?



— Ага. Не интересно. Я вообще спрашивать не очень люблю. И отвечать тоже. И Мамця не любит. И другие. Я лепить люблю. Големчиков. А еще — на звезды смотреть. Мамця иногда делает, чтоб ночь. Дня на два. Без туч. И чтоб звезды — близко-близко. Я тогда сажусь и смотрю. Долго. Пока Мамце не надоест. Или пока есть не захочется. Тут у вас таких звезд не бывает, как Мамця делает. Чтоб близко. Все небо светится. Они как шарики становятся, и горячие. А вокруг — махонькие шарики каруселятся. Если долго смотреть, можно увидеть: на шариках всякие зверики живут. Вроде Бабкиных. Только еще забавнее. А на одном даже големчики есть! Разные! Я кричу: кто вас лепит?! — а они!.. Вы представляете, они...



— Хорошо, хорошо, не стоит нервничать. Значит, вы големчиков лепите и на звезды смотрите. Это все? А остальные что делают?



— Еще я иногда гулять люблю. Только недалеко. Там чужие кварталы — далеко. Туда ходить не надо. Там не мое место. Мамця погоду делает. День, ночь, звезды, ветер, дождь. Снег иногда. Бабка — звериков.



Она их любит. Они к ней сами приходят. Разные. А она их вместе слепляет, и получаются новые. Забавные! Она их тоже любит. А людей не любит. Сидит у себя никуда не ходит. Одни зверики ходят. Я раньше не знал, что они незлые. Они ко мне забредали, а я боялся. Тогда мои големчики их прогоняли. А Бабка ругаться бежала. Если мои големчики ее звериков портили. Издалека ругалась, через улицу. А однажды совсем большой зверик зашел: стра-а-ашный! С зубами, весь блестящий, с во-от таким носищем — как шланг. Мам-ця увидела, и снег сразу пошел! С градом, с громом. Зверик испугался. Улетел. Вы, Доктор, такого зверика, наверно, никогда не видели! Я вам потом слеплю. Только он летать не будет... А под землей Поездец живет. Он ямки роет и на поезде по ним ездит. У него в вагонах люди сидят. Твердые-твердые. Вроде моих големчиков, но большие и скучные. Никуда не бегают. Ничего не булькают. Просто сидят и едут.



— Манекены?



— Ма-не-ке-ны?.. Да, наверное. Я маленький был, давно еще, под землю забрался. В вагон зашел. А он ка-ак поедет! Я ка-ак закричу! Поездец ругался долго. У него в вагоне окошко с решеточкой, он сквозь него ругается. Кнопку нажмешь, он и начинает. Высадил меня потом. Мамця тоже ругалась. Велела, чтоб я больше под землю не лазил. А я все равно полез. Но в вагон уже не сел. Посмотрел — и обратно. Теперь знаю: если земля под ногами дрожит — значит, Поездец новую ямку копает. А если так, гудит только — по-старому едет.



— Вы продолжайте, продолжайте...



— Дальше, за Бабкиными кварталами, Старшина живет. Я его всего разочек видел. Мамця говорит, он все “строит”. Или всех “строит”. Если “все” — еще ладно. А если “всех” — то кого? Там и нет никого больше, кроме Старшины. А может, есть. Не знаю. Но сам Старшина есть, это точно. А если за мостом, так там непонятка живет. Кричит все время: “Где вы?! Отзовитесь! Лю-ю-юди-и-и!!!” Отовсюду сразу кричит, страшно. Может, оно ваше? Заблудилось, а теперь домой просится... Тут людей много, оно бы сразу обрадовалось. Замолчало бы. Называла его “Арахнетом” назвал.



— Называла — кто? Мама... Мамця ваша?



— Да нет! Не Мамця называла, а просто — Называла. Он нигде живет. По городу бродит и все называет. Потому и Называла. Он говорит, что у каждой штуки правильное имя имеется. Если знать, как назвать, сразу откроются эти... ну, эти... О, вспомнил! Сущность и вещность.



— Вечность?



— Не-а. Вечность — это понятно. А вещность — это ее, вечности, сестричка. Почти мощность, но не до конца. Я вас с Называлой познакомлю, вы у него сами спросите.



— Спасибо. Вы продолжайте, пожалуйста...



— Называлу сперва прогоняли. Мамця, и Бабка, и Старшина. И я. А потом перестали. Он же все равно ходит и не боится. Потому что имена знает. Возьмет, назовет, — будем мы знать...



— Вы говорили, что не любите общаться с людьми. А с Называлой, выходит, все-таки разговариваете?



— Не-а. Он сам с собой разговаривает. Спорит. С ним молчать хорошо...





* * *





Легкие толщинки для щек.



Или нет, толщинок пока не надо. Обойдемся. Взамен проведем круг у носа, глаз, носогубной линии и ушей. Теперь неплохо бы стушевать внутрь и чуть-чуть наружу, затем светлым тоном, а в центре поставим блик.



Вот, хорошо.



Углы губ не будем резко темнить. Это делает лицо более старым и злым. Это неправда. А уши подтянем муслиновыми ленточками. Он лопоух, мой замечательный пациент. Хорошо, что уши у манекена подвижны...



Банальное бегство от действительности. Клинический зскапизм. Как сказал бы шейх Ниматулла, удаление в пустыню “я”. Давно, усталый раб, замыслил я побег... Его поместили в лечебницу недавно, в конце июня. Изучив дело, доктор поймал себя на примитивном, раздражающем недоумении: история пациента отдавала дешевым триллером. Малобюджетным, надо сказать. Так пахнут номера в стареньких гостиницах: мелкие страсти, клопы и истории грехопадения, рассказанные скучными проститутками. Обнаружен полицией в центре города, пытался ногтями ободрать “цветную штукатурку” со стены налогового управления. Плакал и жаловался, что не получается. Доставленный в участок, нес ахинею; документов не имел. В камере затих, расслабился. Вскоре заснул сном праведника. Чувствовалось: общество людей ему неприятно, в отличие от одиночества. Допросы оказались безрезультатны, в компьютере данные отсутствовали. Когда задержанный попросил что-нибудь мягкое и, как он выразился, “лепучее”, дали коробку пластилина. За пять минут он вылепил голову женщины, поражавшую обилием мелких, скрупулезно воспроизведенных деталей. “Вот!., это мамця...” По “мамце” клубок и начал разматываться. В архивах данных обнаружилась фотография, идентичная пластилиновому изображению. Девушка из крайне обеспеченной семьи, неадекватное поведение, побеги из дома, попытка суицида, наконец, исчезновение. Поиски закончились крахом.



Дело об исчезновении закрыто.



Давным-давно.



Доктор прикрыл глаза, вспоминая лицо пациента. Глубоко посаженные, очень темные глаза. Нос картошкой. Форма черепа: 4-я конусообразная. Вертикаль касается только нижне-челюстных выступов. Может, все-таки толщинки? И нос поправить гумозом. Разъелся, красавец: пюре с рыбой, морс. Клюквенный... Семья беглянки оказалась выше всяческих похвал. Видимо, в их среде проявление родственных чувств считалось равным подтверждению счета в банке. Задержанного отпустили под залог — его, предъявив целую кипу важных бумаг, увез импозантный мужчина, без особых оснований назвавшийся двоюродным братом. С тем же успехом он мог считаться дядюшкой, шурином, деверем или седьмой водой на киселе. Предположить, что безумец — действительно сын беглянки, было трудно, но можно. Главный диссонанс: не совпадало время. Задержанному в таком случае должно было стукнуть максимум двенадцать-тринадцать лет, а он выглядел на все тридцать пять. Тем не менее, семья взяла на себя ответственность за содержание “блудного сына”. Как многие безумцы, он оказался талантлив: резко выраженный дар скульптора. Еще через полгода семья поместила его в пансионат. В нюансы доктор не вникал.



Он просто сразу ощутил некую общность с пациентом, после первых же произнесенных несчастным слов: “Слишком много людей. Слишком...” С тех пор они часто беседовали. Во время разговоров рядом, безмолвным призраком, всегда стоял один из любимейших писателей доктора, насмешливо повторяя тихим баритоном: “Пусть легковерные и мещане продолжают верить, что все психологические беды могут быть исцелены ежедневным приложением старых греческих мифов к их половым органам”.



Разминая пальцами гумоз, доктор вспомнил, как позавчера наблюдал у пациента странный рецидив. Как обычно, больной гулял в парке, подолгу останавливаясь на месте и берясь обеими руками за голову; доктор же следил за ним из окна кабинета. Со второго этажа парковая зона, компактная и аккуратная, хорошо просматривалась до самой ограды. Поэтому не заметить старуху доктор попросту не мог. Она стояла на улице, у решетки, украшенной поверху остриями-трезубцами, и смотрела на пациента. Часто-часто моргая слезящимися глазами. У ног старухи вертелись три кошки: две полосатых крысоловки и одна сиамка; поодаль гоняла блох дворняга, похожая на спутанный моток пряжи. Да, еще птицы. Десятка полтора воробьев кружились над грязной шляпкой из соломки, украшавшей голову старухи.



Доберманы охраны рысцой подбежали к решетке, но лаять раздумали. Они вообще не особо любили подымать шум. Обученные главному: никого не выпускать наружу без особого разрешения, — могучие псы отнеслись к старухе с ее свитой равнодушно. Доктору лишь показался удивительным тот факт, что доберманы находились у решетки слишком долго. Хотя кто их знает... Мотивы поведения собак были для доктора тайной за семью печатями.



Старуха молчала, не подавая никаких знаков, но пациент сам обратил на нее внимание.



Двинулся навстречу.



Старуха стояла, пациент шел, а доктор, до половины высунувшись из окна, махал рукой охраннику: не вмешивайтесь! В сближении двух человек крылось что-то удивительное, бессмысленное и в то же время грандиозное, как пожар в небоскребе. Так, пожалуй, могли бы сходиться одноименные заряды, обладай они волей и желанием. Так идут к барьеру, сжимая рукоять дуэльного пистолета. Так подымаются на эшафот, навстречу палачу. Пациент морщился, чуть ли не кряхтел от усилия, вынуждая ноги нести тело в нужном направлении; старуха топталась на месте, по всей видимости, едва удерживаясь от бегства. “Запад есть Запад, Восток есть Восток, и им не сойтись никогда”, — невпопад подумал доктор, рискуя вывалиться из окна. Впрочем, второй этаж, внизу цветник, земля мягкая...



Когда два человека сошлись, разделенные вензелями решетки, у доктора заложило уши. Будто в самолете. Он перестал слышать и мог лишь глядеть, как пациент и старуха просто стоят. Казалось: они привыкают быть рядом. Как привыкают к горечи лекарства. К, тяжести оружия. Пальцы пациента бессмысленно скребли по бетону фундамента ограды; старуха ежесекундно поправляла шляпку. Вскоре звуки вернулись, убив тишину. Воробьи оглушительно чирикали, кошки орали, и молчали доберманы охраны, усевшись по бокам пациента.



Потом случилось невозможное.



Старуха протянула руку между прутьями и погладила доберманов.



Отвернулась.



Пошла прочь.



Когда доктор спустился вниз и приблизился к ограде, пациент еще стоял там. Доктора поразило его лицо: сосредоточенное, жесткое. Словно у человека в кресле дантиста. И еще: на бетоне четко просматривались глубокие следы пальцев. Как если бы человек сгребал в горсть не бетон, а глину для лепки.



...доктор посмотрел на гумоз в своих пальцах.



Да.



Именно так.





* * *





— Скажите, кто научил вас читать? Мама... Мамця ваша, да?



— Чи-тать? Я не знаю, как это: чи-тать.



— Но я сам видел: вы читали книгу. Вот эту. Там нет картинок — значит, вы ее именно читали. Или что вы, по-вашему, делали?



— Я слова нюхал. У каждого слова свой запах. Запахи складываются вместе, получается букет. Красиво. Страшно. Смешно. Грустно. По-разному. Это называется чи-тать? Это вы придумали, доктор? Как Называла придумывает?



— Нет, это не я придумал. Значит, вы нюхаете слова? Складываете запахи вместе и так узнаете, что написано?



— Не складываю. Они сами складываются. А у вас иначе?



— У меня иначе. Писать вы тоже умеете?



— Пи-сать? А-а, делать запахи слов? Чтоб другие нюхали?



— Допустим.



— Конечно! Это все умеют! Даже Старшина, наверное.



— Вот вам бумага и фломастер. Напишите... э-э... сделайте слово с запахом “вода”.



— Вы это с другим запахом сказали. Вода не так пахнет. Вот что вы сказали.



— Кофе? Интересно... Значит, я сказал слово “вода” с запахом кофе? Впрочем, в кофе тоже есть вода, так что вы, по большому счету, правы. А ну-ка, сможете написать слово “вода” так, как я его произнесу сейчас? С другим запахом? Слушайте внимательно: “вода”.



— Вот...



— “Лимонад”? Да, пожалуй, я действительно имел в виду... Очень интересно! Как вы догадались? Ах, да, конечно же, по запаху. Скажите, а вы способны представить себе слово “вода” со всеми запахами, какие только возможны? Со всеми сразу!.



— С вами хорошо играть, доктор. Да, я понял... почуял. Вот.



— “Жидкость”? Остроумно, крайне остроумно... А у себя дома вы читаете? Нюхаете слова?



— Бывает. Если голова болит. Или спать хочется. Дома много мест, где живут слова. Правда, меньше, чем здесь. Иногда они дурно пахнут. Я тогда нос зажимаю и мимо иду. В другие места. В любимые. У вас тоже трудно нюхать. Люди шуршат, мешают. А дома никто не мешает. Улицы пустые. Чистые. Тишина. Запах издалека учуять можно. Еще раньше, чем глазами схватишь. А здесь надо сначала глазами... У нас Называла новые слова делает. Незнакомые. Со странными запахами. Он их временами в букеты собирает. Надо долго нюхать, пока поймешь — что он так назвал. Но Называла хитрый. У его названий запахи — правильные. Странные, но правильные. Я так не умею. И никто не умеет — чтоб правильный запах придумать. Один Называла умеет...

---

Глаза голубой собаки

Прочла в дневнике у Эмери. Но раз уж она ушла, пусть этот рассказ в моем дневничке полежит. Понравился он мне. Только по-моему конца не хватает, или закончен он слишком резко. В общем вот.









Она пристально смотрела на меня, а я все не мог понять, где прежде я видел эту девушку. Ее влажный тревожный взгляд заблестел в неровном свете керосиновой лампы, и я вспомнил — мне каждую ночь снится эта комната и лампа, и каждую ночь я встречаю здесь девушку с тревожными глазами. Да-да, именно её я вижу каждый раз, переступая зыбкую грань сновидений, грань яви и сна. Я отыскал сигареты и закурил, откинувшись на спинку стула и балансируя на его задних ножках, — терпкий кисловатый дым заструился кольцами. Мы молчали. Я — покачиваясь на стуле, она — грея тонкие белые пальцы над стеклянным колпаком лампы. Тени дрожали на её веках. Мне показалось, я должен что-то сказать, и я произнес наугад: «Глаза голубой собаки,» — и она отозвалась печально: «Да. Теперь мы никогда этого не забудем». Она вышла из светящегося круга лампы и повторила: «Глаза голубой собаки. Я написала это повсюду.»



Она повернулась и отошла к туалетному столику. В круглой луне зеркала появилось её лицо — отражение лица, его оптический образ, двойник, готовый раствориться в трепетном свете лампы. Грустные глаза цвета остывшей золы печально посмотрели на меня и опустились, она открыла перламутровую пудреницу и коснулась пуховкой носа и лба. «Я так боюсь, — сказала она, — что эта комната приснится кому-нибудь еще, и он все здесь перепутает.» Она щелкнула замочком пудреницы, поднялась и вернулась к лампе. «Тебе не бывает холодно?» — спросила она. «Иногда бывает…» — ответил я . Она раскрыла озябшие руки над лампой, и тень от пальцев легла на её лицо. «Я, наверно, простужусь, — пожаловалась она. — Ты живешь в ледяном городе».

Керосиновый огонек делал её кожу медно-красной и глянцевой. «У тебя бронзовая кожа, — сказал я. — Иногда мне кажется, что в настоящей жизни ты должна быть бронзовой статуэткой в углу какого-нибудь музея». «Нет, — сказала она. — Но порой мне и самой кажется, что я металлическая — когда я сплю на левом боку и сердце гулко бьется у меня в груди». — «Мне всегда хотелось услышать, как бьется твое сердце». — «Если мы встретимся наяву, ты сможешь приложить ухо к моей груди и услышишь». — «Если мы встретимся наяву…» Она положила руки на стеклянный колпак и промолвила: «Глаза голубой собаки. Я всюду повторяю эти слова».

Глаза голубой собаки. С помощью этой фразы она искала меня в реальной жизни, слова эти были паролем, по которому мы должны были узнать друг друга наяву. Она ходила по улицам и повторяла как бы невзначай: «Глаза голубой собаки». И в ресторанах, сделав заказ, она шептала молодым официантам: «Глаза голубой собаки». И на запотевших стеклах, на окнах отелей и вокзалов выводила она пальцем: «Глаза голубой собаки». Люди вокруг лишь недоуменно пожимали плечами, а официанты кланялись с вежливым равнодушием. Как-то в аптеке ей почудился запах, знакомый по снам, и она сказала аптекарю: «Есть юноша, которого я вижу во сне. Он всегда повторяет: «Глаза голубой собаки». Может быть вы знаете его?» Аптекарь в ответ рассмеялся неприязненно и отошел к другому концу прилавка. А она смотрела на новый кафельный пол аптеки, и знакомый запах все мучил и мучил её. Не выдержав, она опустилась на колени и губной помадой написала на белых плитках: «Глаза голубой собаки». Аптекарь бросился к ней: «Сеньорита, вы испортили мне пол. Возьмите тряпку и сотрите немедленно!» И весь вечер она ползала на коленях, стирая буквы и повторяя сквозь слезы: «Глаза голубой собаки. Глаза голубой собаки». А в дверях гоготали зеваки, собравшиеся посмотреть на сумасшедшую.

Она умолкла, а я все сидел, покачиваясь на стуле. «Каждое утро, — сказал я, — я пытаюсь вспомнить фразу, по которой должен найти тебя. Во сне мне кажется, что я хорошо заучил её, но проснувшись, я не могу вспомнить ни слова». — «Но ты же сам придумал их!» — «Да. Они пришли мне в голову потому, что у тебя пепельные глаза. Но днем я не могу вспомнить даже твоего лица». Она стиснула в отчаянии пальцы: «Ах, если бы нам знать по крайней мере название моего города!»



Горькие складки легли в уголках её губ. «Я хочу до тебя дотронуться», — сказал я. Она вскинула глаза, я язычки пламени заплясали в её зрачках. «Ты никогда не говорил этого», — заметила она. «А теперь говорю». Она опустила глаза и попросила сигарету. «Почему же, — повторила она, — мне никак не вспомнить название своего города?» — «А мне — наши заветные слова», — сказал я. Она грустно улыбнулась: «Эта комната снится мне так же, как и тебе». Я поднялся и направился к лампе, а она в испуге отступила назад, опасаясь, что я случайно заступлю за невидимую черту, пролегающую между нами. Взяв протянутую сигарету, она склонилась к огоньку лампы. «А ведь в каком-то городе мира все стены исписаны словами «глаза голубой собаки», — сказал я. — Если я вспомню эти слова, я отправлюсь утром искать тебя по всему свету». Ее лицо осветилось красноватым огоньком сигареты, она глубоко затянулась и, покручивая сигарету в тонких пальцах сказала: «Слава богу. Я, кажется, начинаю согреваться», — и проговорила нараспев, будто повторяя за пишущим пером: «Я… начинаю… — она задвигала пальцами, будто сворачивая в трубочку невидимый листок бумаги по мере того, как я прочитывал написанные на нем слова, — согреваться…» — бумажка кончилась и упала на пол — сморщенная, крохотная, превратившаяся в пыль золы. «Это хорошо, — сказал я. — Мне всегда страшно, когда ты мерзнешь».

Так мы и встречаемся с ней, вот уже несколько лет. Порою в тот момент, когда мы находим друг друга в лабиринте снов, кто-то там, снаружи, роняет на пол ложечку, и мы просыпаемся. Мало-помалу мы смирились с печальной истиной — наша дружба находится в зависимости от очень прозаических вещей. Какая-нибудь ложечка на рассвете может положить конец нашей короткой встрече.

Она стоит за лампой и смотрит на меня. Смотрит так же, как в первую ночь, когда я очутился среди сна в странной комнате с лампой и зеркалом и увидел перед собой девушку с пепельными глазами. Я спросил: «Кто вы?» А она сказала: «Не помню…» — «Но мы, кажется, уже встречались?» — «Может быть. Вы могли сниться мне, в этой самой комнате.» — «Точно! — сказал я. — Я видел вас во сне». — «Как забавно, — улыбнулась она. — Значит, мы с вами встречаемся в сновидениях?»



Она затянулась, сосредоточенно глядя на огонек сигареты. И мне опять показалось, что она — из меди, но не холодной и твердой, а из теплой и податливой. «Я хочу дотронуться до тебя», — повторил я. «Ты все погубишь, — испугалась она. — Прикосновение разбудит нас, и мы больше не встретимся». — «Вряд ли, — сказал я. — Нужно только положить голову на подушку, и мы увидимся вновь». Я протянул руку, но она не пошевелилась. «Ты все погубишь… — прошептала она. — Если переступить черту и зайти за лампу, мы проснемся заброшенные в разные части света.» — «И все же», — настаивал я. Но она лишь опустила ресницы: «Эти встречи — наш последний шанс. Ты же не помнишь ничего наутро». И я отступил. А она положила руки на лампу и пожаловалась: «Я никогда не могу заснуть после наших встреч. Я просыпаюсь среди ночи и больше не могу сомкнуть глаз — подушка жжет лицо, и я все твержу: «Глаза голубой собаки. Глаза голубой собаки».

«Скоро рассвет, — заметил я. — Последний раз я просыпался в два часа, и с тех пор прошло много времени». Я подошел к двери и взялся за ручку. «Осторожнее, — предупредила она. — За дверью живут тяжелые сны». — «Откуда ты знаешь?» — «Совсем недавно я выходила туда и с трудом вернулась назад. А проснувшись, заметила, что лежу на сердце». — Но я все же приоткрыл дверь. Створка подалась, и легкий ветерок принес снаружи запах плодородной земли и возделанной пашни. Я повернул к ней голову и сказал: «Тут нет коридора. Я чувствую запах поля». — «Там, за дверью, — сказала она, — спит женщина, которая видит поле во сне. Она всегда мечтала жить в деревне, но так никогда и не выбралась из города». За дверью светало, и люди повсюду уже начали просыпаться. «Меня, наверное, ждут к завтраку», — сказал я.

Ветер с поля стал слабее, а потом стих. Вместо него послышалось ровное дыхание спящего, который только что перевернулся в постели на другой бок. Стих ветерок, а с ним умерли и запахи.

«Завтра мы непременно узнаем друг друга, — сказал я. — Я буду искать женщину, которая пишет на стенах: «Глаза голубой собаки». Она улыбнулась грустно и положила руки на остывающий колпак лампы: «Ты ничего не помнишь днем». Ее печальный силуэт уже начал таять в предутреннем свете. «Ты удивительный человек, — сказала она. — Ты никогда не помнишь своих снов».

---

Эмери ушла. Жалко

Я к ней привыкла уже, к тому, что она всегда меня комментит, что постоянно появляется в нете... И тут вдруг раз и все. Прощай нет, прощай навсегда... Дааааааа! Я б так точно не смогла, у меня сейчас не то что силы воли, намека на силу воли не наблюдается. Да и без нета я не проживу ни дня...



Вот все-таки обидно, что общение с людьми, которые мне интересны зависит от таких прозаических вещей, о которых даже говорить неохота. Ой, что-то меня на философию потянуло... Не к добру, не к добру... Ладно, все молчу. Но что "Пользователь Эмери больше не ведет дневник", это очень и очень печально.

---

А я опять прелесть нарыла!!!!!!

Все-таки полезно разбирать поэтические завалы на компе. Вот, что я обаружила.



Песенка молодых хоббитов

(незадолго до встpечи с уpук-хаями)



Вместе весело бpодить

Вслед за Фpодо, вслед за Фpодо, вслед за Фpодо,

И назгулов утопить

Возле бpодов, возле бpодов, возле бpодов.



Спой-ка с нами, пеpепелка, пеpепелочка:

Раз иголка, два иголка - будет елочка,

Раз дощечка, два дощечка - получился тpон,

Раз колечко, два колечко - будет Сауpон!



Вместе весело бpодить

По пpостоpам, по пpостоpам, по пpостоpам

И колечки pазносить

По Моpдоpам, по Моpдоpам, по Моpдоpам!



Ленский

@темы: Fun, Поэзия

---

Завтра пойду Аришке с Ленчиком подарок покупать. Посвящение все-таки...

Интересно, где в Алмагуле можно купить хорошенькие мягкие игрушки? Надо ж этих свинок маленьких поздравить... Ой, вот написала это, и вспомнила свое посвящение, три года назад это было, а помню все просто превосходно. И буду про это писать.



Есть в нашей школе такая традиция - Посвящение в лицеисты. Проходит сие знаменательное событие в середине ноября, допускаются к нему только достойные, а НЕ быть лицеистом - позор страшнй и неописуемый. Так что пятиклашки стараюся все. В этот день посвящаемые не учатся вообще, приходят в школу часам в 12-ти, им вручают свечки с подсвечниками, листочки с клятвой и лицейским вальсом и торжественно провожают в актовый зал. Потом мы дружненько спели сначала гимн Казахстана, потом гимн лицея, а потом был концерт. Нас поздравляли выпускники прошлых лет, учителя, наши же старшеклассники...



А вот потом... Потом началось самое интересное. В зале внезапно погас свет, зазвучал кажется, первый концент для фортепиано с оркестром Чайковского и в зал вошел странного вида дядечка в греческом хитоне и со свитком, в котором мы признали второго физика. Он долго читал нам что-то прикольное, потом брызгал нас всех веником типа священной водой, а потом скомандовал "Внести огонь знаний!" В зал пошла девушка с факелом (самым натуральным факелом, горел он в темноте красиво), прочитала клятву, а потом выпускники зажгли по свечке и отправились по залу зажигать свечки нам. Ой, блин, я чуть не ревела, когда пела вместе со всеми лицейский вальс...



Когда я окончу эту психованную школу и стану студенткой, я буду приезжать в лицей каждые каникулы и зажигать малышне свечки на посвящение!





В день посвящения, друзья

Все собрались сюда не зря,

Сердце с волнением стучит

Словно орган звучит

Совединяет нынче нас

Этот простой лицейский вальс

Слушай, давай споем его

В ритме дождя

Осень диктует ритмы нам

Выбор в лицей ты сделал сам

И предстоит учебы труд,

Знанья зовут, знанья зовут,

Вместе лицейскою семьей

Путь все пройдем мы непростой

Знаешь, давай не унывать,

Вместе дерзать!

---

На улице хмарь болотная

Черт, что за погода?! Ходим все, как ежики в тумане, кошмар какой-то... Не, я люблю, когда все предметы так неоределены и расплывчаты, но только не с утра, когда надо в школу ехать, а все плетутся с черепашьей скоростью.

---

Я пришла с олимпиад

Как это не странно, живая. В общем-то фигня была, ничего сложного. Но напишу все-таки подробнее. Пришла я, как всегда, за 5 минут, но ничего, нормально, не убили. Правда Аришка чуть в глаз не дала, но это ничего. Зашли к Валинтоше (типа предупредить надо, что мы уходим), а она нам пожелала всего хорошего и заявила, что я пойду на олимпиаду по русскому языку. Блин, обрадовала по полной. Еще мне русский не хватало зубрить. Хотя, в принципе, я этого ожидала.



Ну, Валинтоша нас отпустила с миром, пошли вниз на казахский. Обложились шпорами, книжками, словариками, пословицами... В общем, подготовились по полной. А Нургулька - свинтус, отсадила меня на другую парту, совсем-совсем одну, даже без словаря. Караул просто! Правда рядом Юля сидела, а она по казахскому соображает как я не знаю кто...



Ну, первое задание - аудирование (перевод на слух в письменном виде). Смотрю на Юлю, у нее перевод больше, чем сам текст, ну, думаю, попала я. Девчонки там все в кучке, кайфуют, одна одно записала, другая - другое и все довольные сидят пишут. К Юле посмотреть - никакой возможности, через парту сидим... Ну, основные мысли (Что-то типа "Берегите природу - Мать вашу" я конечно, передала, но если сравнивать с Юлей, то я провалилась.



Второе задание - сочинение. Дали мне тему Времена года. Написала какую-то тягомотину с кучей ошибок, всего-то вышло на полторы странички. А Юля рядом накатала две с половиной страницы про Казахстан. Я чуть в обморок от таких познаний не грохнулась... Слава богу, что устного не было. Хотя, наерное я лучше ответила бы, если бы был устный опрос... А, черт с ним, провалилась, гороче говоря, практически полностью.



На биологии все было куда лучше. Для начала я сидела и писала на учебнике (мы в актовом зале работали) биологии, практически все знала, подсказывала всем остальным из 8-ой параллели, в общем, мозговой центр... Все написала, все расписала, надеюсь, что хоть какое-нибудь место да займу.



Ой, блин, пожелайте мне удачи на физике!

---

Москва

Так, долго собиралась рассказать о своем впечатлении о Москве и все не собралась. Наконец-то решилась на сей ответственный шаг. Помнится как-то говорила, что Москва на меня не произвела особенного впечатления. Немножко не верно. (Москвичи, не бейте меня тапком) Москва мне не понравилась.



Там слишком много народу, это слишком большой город, он давит. Ты идешь по улицам города и понимаешь, что в нем живет 9 миллионов человек и они не нужны друг другу, просто не нужны. Они друг друга не знают, не придут на помощь незнакомцу... И когда тебя сразу же на вокзале называют провинциальной дурой, это, конечно, тоже оставляет свой след. Ну, проспект Ленина (та часть, котороя возле МИСИСа) - сплошной базар-вокзал, ларьки, ларьки... Мама и та возмущаться стала.



На Манежной, конечно, красиво, но тоже все как-то искуственно и неинтересно. Как и на Арбате. Ну, там я полностью разочаровалась. После всего того, что я слышала, читала и смотрела об Арбате, впечатление жуткое. Что-то такое не в лад, невпопад... Сувениры там, правда, суперские, но дорогие, сволочи, просто жуть...



Хотели в Шоколанницу зайти, а там закрыто было. Пошли в другую кофейню. Наелись торта с чаем, пошли дальше.



Вот что мне в Москве в упор не понравилось, так это архитектура. Все как-то не в тему, старые здания с современными, совеременные со страрыми, и каждый кусочек земли застроен и используется...



В общем, можете меня бить, можете обижаться, но Москва мне не понравилась совершенно.

---

До четверга не поеду к бабушке! Я занимаюсь физикой и у меня курсовая по информатике!

Буду бороться за свои права, достало все. Не хочу. От мамы фиг чего дождешься, она теперь со мной вообще не разоговаривает, а жить у бабушки я больше не смогу. Просто с ума сойду, или всем нагрублю и хлопну дверью. Интересно, чего я в последнее время такая злая? Неделю назад нормально со всеми разговаривала, а теперь кидаюсь на всех, как бешеная. Нет, мне это не нравится, но к бабульке все равно не поеду. И все.

---

Вольные упражнения на свободную тему, или как я занималась украшательством

Полезное, оказывается, дело. На инфоше сегодня эксель проходили, так я с одной диаграммой весь урок провозилась, а вторую еле успела. Ну а что, я обстоятельно так, перепробовала все эффекты, какие там только были в наличии, намтоящий шедевр получился. Красота, Ляпота! Правда Аришка с Морозовой мне все уши прожужжали, что я не успею, что она мне ройбан влепит, а второго тройбана моя семестровая пятерка просто не переживет и т. д. и т. п.



Ну, вторая диаграмма, в общем-то легкая была, я ее за пару минут сварганила. Дозвалась училку. Она подошла, где, говорит, проценты у тебя? Ну, я начинаю жевать что-то типа забыла я, сейчас поставлю (а сама при этом понятия не имею, где эта фигнотень находится). Она мне говорит, чтоб я вторую показала. Показываю. Бедная Ирина Юрьевна разражается такой тирадой на тему красивого оформления таблиц и диаграмм, которой от нее никто не ожидал!!!!! И ставит мне пять вместо тройки. Кто скажет, что занятия украгательством - плохая и вредная для здоровья весчь?

---

Настроение! Ты куда? А ну-ка быстро стоять на месте!

Интересно, с чего бы это ему становиться хорошим, если папа завтра уже уезжает? Черт, черт, черт... Вот, опять слушать бабушкины бредни и нотации, опять бесится без музыки и нормального кино. Блин, как же я ненавижу папины вахты!!!!!! НЕ ХОЧУ ОПЯТЬ В ЭТОТ ДУРДОМ!!!!!!! С ума сойти, помереть не встать...



Все пытаюсь понять, почему нормальные люди после определенного возраста становятся абсолютно невменяемыми? Почему им надо кого-то учить, почему они считают, что умнее всех остальных? Ну, у моей бабульки это, конечно, еще и учительское (40 лет в школе это вам не слюнявым пальцем в калькулятор), но все же это страшно. Боже мой, ну неужели и я такая же буду?!!!! Тоже буду поливать какие-нибудь дурацкие цветочки на какой-нибудь дурацкой даче и допекать своих внуков рассказами, что "раньше было лучше"...



А потом буду сидеть на лавочке с такими же сумасшедшими и перемывать косточки молоденьким соседкам, которые ходят в коротких юбках и ярко красятся... Боже, неужели это закономерный конец каждого человека? Тогда я хочу умереть молодой!!!!

---

С компом что-то не то...

Глючит как я не знаю что. Виснет, тормозит, файлы сам по себе удаляет, когда его никто не просит. Почта тоже с ума сходит, не отправляет ни фига. С ума сойти можно.

---

Обычные школьные развлечения

В четверг был медосмотр. Обычная фигня, которая, однако, меня порадовала... Наконец-то зрение нормальное стало. А то 0.7 как то совсем грустно. Теперь вот обычные родные и любимые 0.95, радуюсь жизни, цвету и пахну. Невропотолог, похоже, решила на меня молиться. И головных болей нет, и черепномозговых тоже, и вообще косоглазия не наблюдается, да еще и рефлексы нормальные. Вообще красота! "Я говорит, как в вашу школу прихожу, так мне страшно становится! У всех головные боли, у всех внутричерепное или что-нибудь похожее, а у тебя вообще красота!" Ну, что ж, красота так красота, мне же лучше...



Лор тоже заявила, что у меня все в порядке, только вот хирург картину испортил. Ты, говорит, кривая. Да знаю я и без него! Хорошо хоть дяденька попался нормальный, а то я уже наезжать и отбрыкиваться приготовилась, а он даже не наехал... Сказал только, что плавать надо и отпустил с миром. Ну, я и рада. Мне еще только проблем со здоровьем не хватало.

---

Я разозлилась

И сразу начала понимать что-то по алгебре и по геометрии. Сижу и разбираюсь. И что самое странное - все понимаю. Называется как разленилась, так и пошли четверки с тройками... Позор джунглям, называется! Ну ничего, теперь я сильно разозлилась, и теперь ничего пропускать не буду!

---

Завтра что-то будет...

Ой, что-то будет... Завтра у меня олимпиада по биологии и по казахскому. Все, пошла земноводных учить, а казакпайка обойдется.